Калмыкиана. А. Ф. Писемский и калмыки

Калмыкиана. А. Ф. Писемский и калмыки

Александр Феофилактович Писемский (1821-1881) – прозаик, драматург. Он с гимназических лет увлекся романтической литературой и начал писать. В литературе дебютировал рассказом «Нина» (1848), но громкую известность ему принесла повесть «Тюфяк» (1850). Писемский сумел разглядеть и воплотить в своем творчестве типичные черты русской действительности помещичьей России середины XIX века. Диплом выпускника Московского государственного университета позволил писателю помимо литературной почти два десятилетия (с небольшими перерывами) служить в государственных учреждениях, где проявил себя исправным, деловитым чиновником.

В 1856 году по инициативе Морского министерства была организована литературная экспедиция для исследования быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством для дальнейшей публикации статей в «Морском сборнике». Для изучения быта населения подбирались молодые талантливые литераторы, среди которых значился и А. Писемский.

Срок командировки для каждого участника был определен в один год, с ежемесячным жалованием 100 рублей, а также причитались гонорары за публикации в «Морском сборнике».

Алексей Писемский выбрал из всех местностей Нижнюю Волгу и побережье Каспия. Это был, на его взгляд, самый экзотический маршрут.

Из Морского ведомства были даны рекомендации, на что обратить особое внимание при описании жителей Астраханской губернии и прибрежья Каспийского моря: особенности промысла, орудия лова, жилища, нравы, обычаи и привычки и все особенности, резко отличающие их от прочих обитателей. В литературной экспедиции Писемский пробыл с 9 января по 9 ноября 1856 года. Поездка в Астрахань и на Каспий нашла отражение не только в полудюжине напечатанных очерков, но и была закономерным завершением целого периода в жизни писателя. После многих лет службы Писемский оказался вольным литератором.

Впервые «Путевые очерки» (Астрахань) появились в «Морском сборнике» (1857, кн. 2), «Бирючья коса» (1857, кн. 4).

В «Морском сборнике» было отказано Писемскому в помещении очерков быта волжских татар, астраханских калмыков и армян. В 1857 – 1860 г.г. отвергнутые статьи «Татары», «Астраханские армяне», «Калмыки» были напечатаны в «Библиотеке для чтения». Общение с народами юго-восточного рубежа России доставило писателю обильный материал для сопоставления, для сравнительных оценок своего и чужого материала. Этому и были посвящены астраханские очерки А. Ф. Писемского.

Особую ценность представляют путевые очерки, где писатель рассказывает историю, образ жизни, нравы, обычаи калмыцкого народа, описывает степную природу. Он писал: «В пору юности моей, я, часто глядя на карту, представлял себе Саратов рубежом нашего обыденного, человеческого мира... а там, дальше, мне казалось, идет раздолье и приволье, среди которого кочуют дикие и воинственные племена... Теперь я сам уже несколько дней в этих степях, и – боже мой! – хоть бы на миллионную долю действительность походила на мое представление. Эти плодоносные степи, начинаясь с Каспийского моря и простираясь далее, представляют солончаковые бугры, на которых местами нет совсем никакой зелени, а если и есть, так лучше бы и не смотреть на нее: тощая, сухая, красноватая и, по пословице, трава травинку кличет... Вместо привольных вод, за исключением Волги и Кумы, текут речонки: Сарпа, Егорлыш, Маныш и другие, с солоноватой и горьковатой водой, которую пить даже невозможно... Посреди такого рода бедной обстановки природы живет и кочует целый народ, привязанный к своему быту, малознающий и не желающий другой жизни – народ этот калмыки. Монголы по происхождению, из союза четырех родов (дербен-ойратов), отделившиеся от своих соплеменников...». Устами извозчика А. Ф. Писемский отмечает что «народ дикий... а сердцем так прост... Прост: приезжай к нему теперь в кибитку хошь барин, хошь наш брат мужик, какое ни на есть у него наилучшее кушанье, сейчас тебе все поставит». И далее Писемский заключает: «...Как ни скудна и печальна жизнь этого народа, однако он... терпеливо сносит и свои нужды, и своего нойона, и своего попа, любит свой кочевой быт и склонен даже веселиться». (Писемский, А. Ф. Путевые очерки. Полное собрание сочинений, СПб, 1911, т.7. – С. 459 – 461, С. 499 – 530).

Публицистические заметки Писемского и в наше время используются в калмыковедении как ценный источник по истории и этнографии народа.

Предлагаем вашему вниманию отрывки из «Путевых очерков», которые вошли в 5-ти томное собрание сочинений А. Ф. Писемского (М., 1982).

Отрывки из «Путевых очерков

Астрахань

«…» Степной характер, чем ниже спускаться, тем ясней и ясней обозначается. Стали попадаться арбы, запряженные волами, верблюды, навьюченные и под верхом, и, наконец, показались калмыцкие кибитки, издали похожие на копны сена, а вблизи не что иное, как войлочные шатры. С самими калмыками я познакомился на первый раз в Енотаевске, маленьком и грязном городишке, и долго, вероятно, не забуду этого впечатления. Я въезжал в сумерки и вижу, что со всех сторон проходят какие-то мрачные и на вид подозрительные фигуры в малахаях, овчинных тулупах и штанах и флегматически меня осматривают.

– Что это за народ? – спросил я извозчика.

– Калмык, – отвечал он.

– Экие некрасивые, – заметил я.

– С чего ему красивому быть, – подхватил извозчик. – Зверем в степи живет, всяку падаль трескает; ребятишки, словно нечистая сила, бегают голые да закопченные.

– А ты не здешний?

– Нет, не здешний; какой здешний! Я верховой.

– Что же, тебе не нравятся калмыки?

– Да чему же нравиться? Дикий народ,– отвечал извозчик,– а сердцем так прост,– прибавил он.

– Прост?

– Прост. Приезжай к нему теперь в кибитку хошь барин, хошь наш брат мужик, какое ни на есть у него наилучшее кушанье, сейчас тебе все поставит. Меня, псы, за незнамо, кобылятиной накормили, с год после того тошнило.

– А буянят иногда по дорогам?

– Нет. Лошадей воровать али другую скотину – так ловки, и промеж себя, да, пожалуй, и наш брат извозчик не зевай, как раз шею намылят, и отобьют коней, да и угонят в степнину, – поди ищи там, как знаешь.

Почтовая езда становилась все хуже и хуже; измученные лошади, отсутствие хоть сколько-нибудь устроенной дороги и ко всему этому повремени года – распутица; то вы едете в санях по льду на отмелях Волги, то в кибитке по буеракам и косогорам. В воздухе тепловато, но сыро, и скорее походит на гнилую нашу осень, чем на зиму. «Так вот он, – думал я с грустию, – наш благословенный юго-восток, который я в таком приятном свете представлял себе в холодном Петербурге; так вот это наше волжское приволье с его степями, табунами и кочевниками!». Летом, вероятно, все это оживится, но теперь бедно, неприглядно, а главное, пустынно. Много надобно труда, много надобно поселить людей и других людей, чтобы оживить эти пустыни: степняк вряд ли сам по себе способен к улучшению; его надобно сильно понукать и знать, в чем понукать. Проезжая теперь по этим безлюдным и полным безмятежного покоя окрестностям, странно даже подумать, что некогда тут существовало воинственное царство Золотой Орды, что наши великие князья ездили чрез эти степи на поклонение своим грозным завоевателям, встречая или унизительное покровительство, или, чаще того, позор и даже смерть; но всему прошла своя пора; время поглотило и людей, и силу их, и власть, и даже память об них, так что теперь трудно отыскать достоверное сказание о том, что было и как было. Еще Самуил-Георг Гмелин, доктор врачебной науки императорской Академии наук и разных ученых обществ член, путешествовавший по Астраханской губернии в 1770 году, говорит: «Кто желает в неизвестностях или сумнителъствах бытописания упражняться, тот нигде лучше своих догадок употребить не может, как при древней и средней истории города Астрахани, а потому довольно будет начать с тех времен, в которые сей город и все Астраханское царство присоединено к Российскому государству»…

«…» Город между тем становится все видней и видней. Издали он напоминает собой всевозможные приволжские города, виды которых почти можно описывать заочно: широкая полоса реки, на ней барки с их мачтами, кидающийся в глаза на первом плане собор, с каменными казенными и купеческими домами, а там сбивчиво мелькают и другие улицы, над которыми высятся колокольни с церквами, каланчи, справа иногда мельницы, а слева сады, и наоборот. Таковы Ярославль, Кострома, Нижний, такова и Астрахань; но вблизи – другое дело. Измученная, едва передвигая ноги, пара лошадей подвезла меня, наконец, к почтовому двору, но надобно еще было переехать через Волгу, а это оказалось не совсем удобно: нельзя ни по льду, потому что лед проломится, ни па пароме, потому что лед, а перевозят калмыки на салазках: вас само по себе, человека само по себе, а вещи само по себе. Так потащили и меня двое калмычонков. Сначала они бежали рысью; лед между тем выгибался на, трещинах, из которых выступала вода; в стороне, не больше как на сажень, была полузамерзшая прорубь для прохода парома; с половины реки калмычонки что-то болтнули между собой по-своему и пошли шагом.

– Что же вы не бежите? Везите проворнее! – сказал я.

Они оглянулись на меня и улыбнулись.

– Нет, барин, ничего, тут крепко, – сказал один из них совершенно чисто по-русски.

– А у того берега опасно? – спросил я.

– Там провалишься, пожалуй, хлибит, а тут ядреный лед, – отвечал калмычонок и опять что-то болтнул товарищу.

Но как же идут обозы, спрашивается. Идут и проваливаются, а иногда и тонут; на счастье: вывезет – так ладно, а не вывезет – так тоже ладно!

С калмыцких салазок я попал по колено в грязь, а из грязи взмостилсяна подъехавшую за мной почтовую телегу и велел себя везти в гостиницу, с жадным любопытством смотря на всех и на все. Азиатский характер дает себя чувствовать сразу: маленькие деревянные домишки, по большей части за забором, а который на улицу, так с закрытыми окнами, закоптелые, неуклюжие, с черепичными крышами, каменные дома с такими же неуклюжими балконами или, скорей, целыми галереями, и непременно на двор. После безлюдного степного пути мне показалось, что я попал в многолюднейший город, и то на ярмарку: народ кишмя кишит на улицах. И что за разнообразие в костюмах: малахай, персидская шапка, армяк, халат, чуха. Точно после столпотворения вавилонского, отовсюду до вас долетают звуки разнообразных языков, и во всех словах как будто бы так и слышится: рцы. Пропасть грязных мелочных лавочек, тьма собак, и все какие-то с опущенными хвостами и смирные; наконец, коровы, свиньи и толстоголовые татарские мальчишки, немного опрятнее и красивее свиней. Я каждую минуту ждал, что кувыркнусь, хотя и ехал шагом: мостовой и следа нет, улицы устроены какими-то яминами в середине, в которых стоит глубокая грязь, и вас везут почти по тротуарам.

В гостинице, куда меня привезли, отвели мне, как водится, сыроватый и темноватый нумер с диваном, со столом и картинками, которые на этот раз изображали поучительно печальную историю Фауста и Маргариты.

Итак, подумал я не без удовольствия, для меня миновался этот степной путь с его вьюгами, голодом и девственной природой, не зараженной людским дыханием и не изуродованной ни шоссе, ни железными дорогами.

– Дай мне, братец, есть – сказал я провожавшему меня номерщику.

Он подал огромную порцию стерляжьей ухи, свежей осетрины и жареного фазана, при котором место огурцов занимали соленая дыня и виноград.

– Вот с этой стороны Астрахань красива, – сказал я сам себе и заснул, как может заснуть человек, проехавший в перекидной повозке, на почтовых две тысячи верст.

Первое, чем Астрахань поразила писателя, огромное количество народу на улицах. Казалось, здесь представлены все племена земные: возле дверей бесчисленных лавок сидели на солнечном припеке армяне, разодетые в черные чухи с позументами, в толпе то и дело попадались крашеные бороды персов, скуластые безбородые лица калмыков, одетых в какие-то лохмотья. Важно проплывали бухарцы в зеленых халатах и пестрых чалмах, молодцы-поволжане в распахнутых нагольных тулупах и красных рубахах. И все это кричало, ругалось, торговалось на неведомых наречиях, по всей видимости, понимало друг друга.

Впечатлений было столь велико, что Александр Феофилактович не знал, за что приниматься в первую очередь. Островскому он писал: «Астрахань – это непочатое дно для описаний: не говоря уж о губернии, самый город, точно явившийся после столпотворения Вавилонского и неслитно до сих пор оставшийся: Калмык со своим языком, кочевой кибиткой, идолами, Армянин более православный, Армянин более католик, Татарин со своим языком и магометанским толком, Русский мужик, Немец, Казак – все это покуда наглядно еще режет мой глаз, но сколько откроется, когда еще внимательнее во все это вглядишься».

Губернатор края, контр-адмирал Н. А. Васильев поинтересовавшись программой исследований, показал Писемскому самые любопытные участки побережья. Одним из таких мест была Бирючья коса, маленький островок при впадении Волги в море.

Бирючья коса

Отрывок

С кем бы вы в Астрахани ни заговорили о море:с морским ли, с чиновником ли земской полиции, – от всех вы услышите на втором-третьем слове: Бирючья коса. Это – маленький островок, на котором содержится брандвахта, устроены карантин и таможенная застава. Адмирал поехал туда и пригласил меня. Выезд был предположен 23 марта. Дул верховой ветер. Слухи носились, что на Волге еще много льду. Съехавшись в порт, мы действительно увидели весь околоберег замерзшим. Проламывая и расталкивая лед, добрались мы кое-как в катере до парохода, дали ход и стали сниматься с якоря. Пароход сначала было двинулся, но, затираемый льдом, не слушался руля и не ворочался, и, только употребив завозы, мы выбрались на фарватер. Все стояли на палубе, хоть ветер и продувал до костей. Скоро миновалась Астрахань, миновалось и Царево, а там и пошли тянуться однообразные и мертвенные берега: то ровные пустыри, то высокий камыш, очень похожий на поспевшую рожь, только в десять раз крупней ее. Местами он горел. «Это отчего?» – спросил я.

– «Нарочно жгут, иначе он на следующий год не вырастет», – ответили мне.

С пятнадцатой, кажется, версты виды несколько пооживились: стояли на якорях кусовые* и бойко шли косные, из которых некоторые едва отставали от парохода. По берегу стали показываться рыбные ватаги** и калмыцкие кибитки, пред которыми толпились задымленные и волосатые калмыки и нагие их мальчишки. В стороне на одной из отмелей сидели белые, довольно большие, и черные, поменьше, птицы. Это пеликаны и бакланы, две разные породы, но живущие между собой в замечательно оригинальных отношениях: бакланы составляют для пеликанов какой-то чернорабочий класс. Они подгоняют и ловят для пеликанов рыбу и будто бы даже кладут ее им в рот, засовывая при этом случае свой клюв в их глотку, но чем вознаграждают их пеликаны за эту услугу – неизвестно; кажется, ничем: ни дать ни взять как на новой половине земного шара белая и черная породы людей…

********

*кусовая – большая лодка

**ватага – небольшое селения

В разгар лета Астрахань представляла собой сущее пекло, но и не только жара донимала Алексея Феофилактовича. Поездки по городу невыносимы были еще и тем, что над улицами постоянно висели непроницаемые для взгляда клубы пыли, поднятые многочисленными повозками. От этой пыли не спасали, даже двойные рамы в помещениях – постель, одежда, бумаги, все, к чему ни прикасалась рука, было покрыто тонким сероватым налетом. При всем том Астрахань, стоящая на низменных островах между протоками Волги, оказалась довольно сырым городом –здесь постоянно свирепствовала малярия, отсюда на всю Россию расползались чумные и холерные эпидемии. Здоровье Писемского пошатнулось в этом мучительном климате: он чувствовал постоянное раздражение, боли в сердце, часто его знобило в самые жаркие дни.

Тем не менее Писемский не сидел сложа руки. Он предпринял поездку в степь к калмыкам. Алексей Феофилактович подружился с калмыцким князем Тюменем.

Побывав в Астрахани, на Каспии, Писемский впервые соприкоснулся с жизненными началами, резко отличными от тех, что господствовали в среде, породившей его. Путешествие оказалось гранью, явственно разделившей творчество писателя. После астраханской поездки окончательно сложился житейский и художнический характер Алексея Писемского, усвоившего общечеловеческую цивилизацию и сохранивший многое, что отличало его до этого путешествия.

При подготовке материала использовалась литература из книжного фонда Национальной библиотеки им. А. М. Амур-Санана

Плеханов, С. Н. Писемский / С. Н. Плеханов. – М: Молодая гвардия,1987 – 287 с. – (Жизнь замечательных людей). – Текст: непосредственный.

Писемский, А. Ф. Путевые очерки /Алексей Писемский // Писемский, А. Ф. Собрание сочинений в 5-ти томах. Т. 2; редкол. Г. А. Билый, М. П.Еремин, С. А. Макашин – Текст: непосредственный. – М: Художественная литература, 1982. – С. 231 – 250.

Эрдниев, У. Э. Колониальная политика царизма после 1771 г. // Эрдниев, У. Э. Калмыки: историко-этнографические очерки / У. Э. Эрдниев. – 3-е издание, перераб. и доп. – Текст: непосредственный. – Элиста: Калмыцкое книжное издательство, 1985. – С. 82 – 83.

12:26
1.28K
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Мы используем cookie. Это позволяет нам анализировать взаимодействие посетителей с сайтом и делать его лучше.
Продолжая пользоваться сайтом, вы соглашаетесь с использованием файлов cookie.